Пушкинский центр > Художественный руководитель > Интервью > 2009. 6 июля. Город 812. Что бы было с Россией, если бы она жила по Пушкину

2009. 6 июля. Город 812. Что бы было с Россией, если бы она жила по Пушкину

Что бы было с Россией, если бы она жила по Пушкину.

Рецепт от Рецептера

 

Известный в прошлом актер товстоноговского БДТ более десяти лет руководит Пушкинским культурным центром. О том, для чего нужен этот центр и о чем он до сих пор разговаривает с Товстоноговым, Владимир Рецептер рассказал «Городу 812».

 

– Пушкинский центр, которым вы сейчас руководите, он зачем нужен?

– О пушкинской драматургии я думаю всю жизнь и считаю, что и нам, и будущим режиссерам, и актерам очень важно разобраться в ней.

Пушкин революционизировал русскую прозу и поэзию, с него как бы все началось в русской литературе, хотя у него были замечательные предтечи. Но нельзя же думать, что он не революционизировал и театр.

Между тем театр не пошел по тому направлению, которое ему указал Пушкин. Он очень серьезно занимался театром, писал о нем и для него, и его театральный проект до сих пор не реализован. Пушкинский центр – первый инструмент для его создания. Первая лаборатория. Как выясняется, его создание было очень важным и принципиальным для меня делом.

Центр проводит фестивали, ставит спектакли, выпускает книги, все это направлено на то, чтобы русский театр осмыслил и освоил богатство Пушкина-драматурга. Он драматург по своей внутренней сути, – и в поэзии, и даже в письмах... Его проза построена отчасти по драматургическим за­конам. Обратите внимание на его поэмы «Цыгане» или «Полтава». Там вдруг возникают сцены в стихах, – опять драматургия! И этот его проект русский театр должен принять, осмыслить и освоить. Это завещание Пушкина.

– Если бы не Пушкин, то имени кого был бы центр?

– Зачем сослагательное наклонение, если у нас есть Пушкин?.. Если бы не Пушкин, центра не было бы.

         – Простите за выражение, но Пушкина уже столько «обсосали»...

– Это вульгарное выражение. А мнение обывательское... В Святых Горах, Пушкинском заповеднике работают многие люди – в парках, в охране, не говоря уже о научных работниках. Заповедник – градообразующее предприятие, и там Пушкина называют кормильцем. И правда, он и в прямом, и в переносном смысле «окормляет» филологов, музейщиков, писателей, простых людей, всех нас. А вы говорите «обсосали»... Вы меня разозлили.

          – Пушкин уже настолько «наше все», что складывается именно такое впечатление.

         – К сожалению, «наше все» на сегодня – это продажная нефть и редеющий лес, а не Пушкин. Если бы Пушкин был нашим всем...

Говорят, у каждого свой Пушкин. Ложь! У каждого общий Пушкин.

         – А как же цветаевский «Мой Пушкин»?

         – У Цветаевой был свой.

         – Значит, ей можно иметь «своего», а не общего Пушкина, а мне нельзя?

– Это дано тому, кому по силам, тому, у кого есть для этого внутренний ресурс, культура понимания, знания, есть дар, наконец. И в ответ на это рождается свой Пушкин, не похожий на Пушкина Цветаевой. Это Бог или посылает нам, или не посылает.

         – Не слишком ли много у нас пушкиноведов?

         – Вы просто не интересовались состоянием пушкиноведения, текстологии, а это фундаментальная наука. Академик Михаил Алексеев говорил: «Наука о Пушкине ближе всех к так называемым точным наукам, потому что она накопила огромное количество фактов».

         – Не странно ли, Пушкин прожил всего 37 лет, а его изучают уже столько лет и никак изучить не могут?

         – Не странно. Пушкин – тайна. Шекспира изучают дольше.

         – Так вы кто – актер, поэт, режиссер, исследователь Пушкина?

         – Однажды сороконожку спросили: с какой ноги она ходит? Сороконожка задумалась и разучилась ходить. У меня ног поменьше... Единственное, что я могу сказать: когда был моложе, во мне это как-то совмещалось. По дороге в театр в автобусе складывались стихи. Или на обратном пути. С возрастом все стало сложнее, потому что все больше сил и концентрации требует то, во что я погружаюсь. Поэтому могу заниматься в данный момент только тем, чем занимаюсь. Если репетирую, то ничего другого не делаю.

Я «пограничник». Именно на стыке филологической науки и театра, прозы и поэзии могут возникнуть реальные открытия, как мне кажется, может возникнуть что-то важное.

         – Почему тогда стихов не писали ни Ефремов, ни Любимов?

         – Это не ко мне, это к ним вопрос. Или к Богу. К тому же еще не известно, писали они стихи или нет. Есть другие примеры: Филатов, Золотухин, Высоцкий...

         – Не знаете, писал стихи Товстоногов?

         – Не знаю. Понимаете, так Бог устраивает, что один человек концентрируется и вкладывает все свои возможности в одно дело, а другой... Это разумно. Как я могу считать неразумным то, что случилось со мной?

         – Вы как актер более четверти века прослужили в театре. Нет у вас ощущения, что театр уходит? Что на смену ему приходит интернет и прочие современные штучки?

         – У меня такого ощущения нет. У меня более драматическое ощущение. Это мы уходим – от театра, из театра, а он остается. Приливы и отливы зрительского интереса известны, они как приливы и отливы океана. Это естественно. Какие-то театральные направления нам будут нравиться больше, какие-то меньше, но все это индивидуально. Театр как искусство вечен. На смену одним безумцам приходят другие.

         – В те годы, когда вы служили в БДТ, считалось, что театр может изменить мир. Что может изменить театр сегодня?

         – А что он должен менять, и зачем ему вообще что-то менять? Что прагматически меняет в мире картина в музее или настоящая книга? «Талант – единственная новость, которая всегда нова». Эти стихи Пастернак адресовал актрисе МХАТ Зуевой. Меняются поколения, люди уходят и из БДТ, в котором я работал 25 лет, многие ушли естественным образом – Копелян, Луспекаев, Стржельчик, Лавров...Значит, в строй должны встать другие солдаты, другие поколения.

         – И где они?

          – Все пять московских театральных институтов плюс Петербургская театральная академия ежегодно готовят выпускников. Ежегодно из них выходит какое-то количество стоящих актеров.

          – И среди них нет ни Лаврова, ни Стржельчика.

         – А таких уже и не будет. Будут другие. Настоящий актер, как и театр, неповторим. Все неповторимо, и все, тем не менее, живет и обновляется. Другое дело, что есть зрители, которые видели тот театр, но и они уходят. Сегодняшний зритель, который приходит в театр, – это уже другое народонаселение...

         – Не знаете, известны ли имена древне­греческих актеров?

         – Какие-то имена сохранились, не помню. А вы меня что, решили проэкзаменовать?

         – Что вы, нет. Но не кажется ли вам, что сегодня к актерам несколько преувеличенный интерес со стороны общества?

         – Не может быть преувеличенным внимание, если оно уже существует. Значит, актер его завоевал. Если народ любит Янковского или Караченцова, то с этим ничего не надо делать. В этом нет никакого преувеличения, они снискали эту любовь.

         – Люди интересуются еще и Волочковой.

         – Я не знаю, насколько она снискала любовь зрителей. Существует искусство по строчечной сути. Но есть еще и ремесло, связанное с массмедиа, с внешним успехом; здесь продукт более поверхностный, более легкий в смысле усвоения. По-моему, нет поэта, у которого вы будете брать интервью как у публичного человека. Это разные ипостаси. Стихи читают все меньше, а телик смотрят все.

Поэтому, когда я назвал Караченцова, обладающего и певческими возможностями, и драматическими, и настоящей харизмой, и заразительным обаянием, то имел в виду не соревнующихся за прайм-тайм на телевидении с помощью так называемой «фанеры» и быстрых телодвижений. Существуют границы искусства, за которые никто из людей к нему не призванных не переступит, что бы ни происходило и какой бы именной популярностью они ни обладали.

         – Не странно ли видеть актеров в передачах о морали и нравственности?

         – Это дело тех, кто приглашает. Я могу выключить телевизор, если мне что-то не нравится. Но почему бы и актерам не поговорить о морали и нравственности, если об этом смеют говорить даже политики?

         – Хотя бы потому, что, как говорил, по-моему, Ширвиндт, «театр – террариум единомышленников». Действительно террариум?

         – Да, существует такое выражение, и принадлежит оно вовсе не Ширвиндту. Наверное, у театров бывают счастливые моменты жизни, а бывают несчастные. Когда театру плохо, он превращается в «террариум». А в счастливый момент театр-дом, где собирается семья.

         – Немного о ближней истории. Ленинград при Романове деятели культуры вспоминают с дрожью.

         – Кто-то с дрожью, а кто-то – со слюноотделением. Я знаю и тех, и других.

         – Правда, что вам рекомендовали в те годы сменить фамилию?

         – Такая тенденция была. Для меня это было неприемлемо. Те, кто предлагал это, говорили, что мне при этом станет легче жить. В действительности легче стало бы им. И думали они о себе, а не обо мне.

         – Слышал, у вас тяжелый характер.

         – Не верьте своему информатору, это человек плоский. Но даже если это так, характер – только внешнее выражение сущности человека. Глубинная сущность зашифрована судьбой и связана с масштабом работ, ему назначенных. Если стараться быть сахарным, ничего не сделаешь. Для того чтобы довести до ума то, к чему призван, нужно подвигнуть на это и окружающих. Если знаешь, куда ведешь, не станешь оглядываться на то, что говорят. Какой у меня характер, выяснится несколько позже.

         – Время вашей службы в БДТ было счастливым или несчастливым временем?

         – Конечно, счастливым, хотя были и другие моменты.

         – Почему тогда свою книгу о БДТ вы назвали «Записки театрального отщепенца»?

         – Потому что у меня была другая судьба. Я был внутри театра, а потом стал «отщепляться». Это то, с чего мы начали беседу, почему я занимаюсь и тем, и тем, и этим... Значит, я был запрограммирован на то, чтобы «отщепиться», создать Пушкинский центр, выпускать свои книги, стихи, ставить свои спектакли...

         – В этой книге вы не очень радужно описали свои годы в БДТ, да и самого Товстоногова. Рассказали и про группы влияния на него, и про напряженные с ним отношения.

         – Это была моя жизнь и моя правда. Мерило для меня – правда художественная. Мои книги написаны с любовью к этому театру.

         – Не почувствовал.

         – Значит, вам не повезло. Не «погрузились». Остальные почувствовали.

         – Почему во всех своих книгах вы пишете и пишете про БДТ? Никак не можете выговориться.

          – Потому что это то зерно, которое интересно и мне, и читателю. Потому что в то время театр был «государством в государстве», в нем отражались страна и время.

         – После ваших книг создается впечатление, что Товстоногов для вас как призрак отца Гамлета, вы с ним постоянно беседуете.

         – С ним интересно. Он очень крупная, характерная и поучительная фигура. Я с ним беседую, когда мне нужно решать какие-то проблемы, стоящие перед Пушкинским центром или Театром-студией «Пушкинская школа». Иногда он дает мне какие-то важные и, может быть, единственные советы. Бывают ситуации, когда мне надо посоветоваться с Пушкиным...

Товстоногов обладал тем здравым смыслом, который помогал ему вести театр, как бы это ни было неудобно или больно сподвижникам. Руководителю в одном спектакле нужна Шарко и не нужна Ольхина; Ольхиной больно. В другом спектакле ему не нужна Шарко, а нужна Ольхина; больно Шарко. Театр вообще не живет без боли. Он для того и существует, чтобы рассказать о радости и боли.

-        – А что может Пушкин подсказать сегодня?

         – Он заражает гениальным здравым смыслом. Он незримо и зримо влияет на становление личности. Пушкин – лучший друг и воспитатель россиянина. Он просто помогает жить, если вы с ним. Если вы без него, вам труднее. Если Пушкин для вас просто назывное предложение, вы один человек. Но если он входит в вашу нравственную природу, в вашу эстетику, вы намного богаче. Тогда в острых ситуациях вы начинаете себя вести по-другому, – осмысленнее, духовнее. Ваш критерий жизни, человечности, государственности становится выше.

         – А как это сочетается с тем, что Пушкин и выпить любил, и бабник, не говоря уж про способность делать долги.

         – Это все вместе. Ничего не надо выбрасывать. А у вас нет долгов?

         – Есть. Но у меня они не карточные.

         – Значит, так сложилось. Он сам от этого мучился, и когда долги были выплачены...

         – Царем. После смерти.

         – Он заработал это.

         – Смертью?

         – Жизнью. Смерть только проясняет, чего стоил человек... Не играл бы Пушкин в карты – не написал бы «Пиковой дамы». Не любил бы женщин – не было бы у него в поэзии таких дивных женских лиц и характеров... Отними у человека хоть что-нибудь, и он перестает быть самим собой...

Беседовал Андрей Морозов//

Город 812. 2009. 6 июля